Врагов выбирай сам - Страница 151

151

Ладно. Все, что можно сделать сейчас, – это успокоиться и ждать.

... А младший?

Ждать.

* * *

Кажется, он заснул. Во всяком случае, отрезок времени, определить длину которого не получилось, просто выпал куда-то. Артур очнулся от захватывающей уверенности в том, что пришло время молитвы.

Молитва?

Конечно. Еще вчера вечером следовало обратиться к Господу и покаяться со всей возможной искренностью в тяжком грехе, в невозможном для человека грехе убийства себе подобного. Но сил не нашлось. А еще было страшно. Господь очень терпелив и бесконечно милосерден, но вчера он явил Артуру иной свой лик, холодный и страшный. У любви, оказывается, тоже есть пределы. Душа Зако не нашла спасения на Небесах. Бог не принял Золотого Витязя, и этого Бога, скорбного и безжалостного, Артур боялся. Он готов был понести наказание, любое, лишь бы заслужить прощение, и он боялся услышать, что прощения нет. Своими руками отправить в ад живую душу – разве можно прощать такое?

Артур стоял на коленях, обратившись лицом к маленькому распятию на стене. Страшен грех сомнения, но едва не поддался на смутительные речи собственного усталого разума, едва не сдернул крест, чтобы одним ударом о край стола разнести гипсовую подделку в брызги. Белые на сколах, раскрашенные брызги.

Подделку, потому что – не настоящее.

А какое же? Или, по-твоему, рыцарь, все в кафедральном соборе стало теперь игрушками Падшего? И в соборе, и под ним – вот в этом тайном подземелье, и над ним – помнишь крест, косо падающий с неба на площадь? Помнишь, как испугался?

Ты в своем ли уме, рыцарь? Или, может быть, «другой» сжигает твой мозг, а ты и не замечаешь этого... Бог лишает разума того, кого хочет покарать. Слишком часто, правда, Артур? За последние несколько часов – трижды. Ты все еще думаешь, что это от Господа? Ты все еще думаешь, что Он стал бы убивать тебя таким жестоким и изощренным способом?

Зако не был крещен. Даже крещен не был... Господи, не прощу себя сам, простишь ли ты?

А может, потому и не молился ты, Артур Северный, что не чувствовал – да и чувствуешь ли сейчас? – истинного раскаяния. Такого, чтобы сердце останавливалось от стыда, от непосильной тяжести преступления? Ты убил человека. Ты знал, что делаешь, и убийство не было случайностью, и меч не сам повернулся в руках – только в сказках оружие может не слушать хозяина, – это ты, рыцарь, священник, ты – убил. И – помнишь? – тебе понравилось. Ты помнишь эту мерзкую, воистину бесовскую гордость за себя и за свой меч, и за то, что все получилось чисто. «Красиво»...

– Нет. – Артур помотал головой, зажмурился и повторил умоляюще: – Нет.

Но ведь все правда. С чем спорить и как спорить, если память – проклятущая, и за что она такая?.. – до деталей, до мелочей, до каждой капли крови, до хруста под лезвием – все возвращает память. И не одним ударом – чтобы сразу. Медленно.

Медленно.

Черный меч, длинный, узкий, на удивление легкий – его можно было удержать, остановить, но не хотелось. Нельзя портить смерть, нельзя прерывать торжествующее падение клинка, можно лишь помочь ему, чуть-чуть, самую малость довести, доработать – ласково и легко. Красиво.

Великолепная, ни с чем не сравнимая красота неизбежности.

Черный меч – вороненый клинок, чуть потертая оплетка на рукояти, трехпалая когтистая лапа сжимает шар навершия. Она кому-то очень нравится, эта лапа – не птичья и не звериная. Кто-то находит в ней нечто необычное, неожиданное, а потому красивое. Кто-то просто очень любит этот меч, свое оружие, свое второе «я»... любит так же, как Артур любит Миротворца.

... Самоуничижение и раскаяние – благодатнейшие состояния духа, полезные и воспитующие одновременно. А убийство – тяжелейший из грехов, и кому же каяться, кому быть ниже червя в дорожном прахе, как не тому, кто совершил этот грех, поднял руку на человека? Но даже убийцу не стоит обвинять в том, чего он не совершал. Не стоит перегибать палку, это, право же, может плохо закончиться.

«Ты бываешь так доверчив, мой рыцарь...»

Это следовало сделать сразу: к голосу разума стоит прислушиваться даже тогда – особенно тогда, – когда он кажется опасной нелепицей.

Артур встал, снял со стены гипсовое распятие и с размаху опустил на угол столешницы.

Ярко-белые на сколах, раскрашенные брызги.

«Кто он? Ты знаешь? Скажи мне, ответь, кто он?»

«Что тебе до него, Артур, когда в опасности твоя душа? Что тебе до всего мира, рыцарь мой, мой бедный грешный мальчик? Я не оставлю тебя, и Господь не оставит тоже, но спасти себя ты должен сам».

«Подожди, – взмолился Артур, чувствуя, что Она уже уходит, – что с моим братом? Где он? Он жив? Что с ним сделают?»

«Ты хочешь, чтобы я позаботилась о нем? – Она правильно истолковала все вопросы, собрав их в единственную, невысказанную просьбу. – Артур, разве я когда-нибудь оставляла вас?»

«Нас?»

«Ты ведь не мыслишь себя отдельно от брата. Я могу сказать тебе, что все будет хорошо, но это будет лишь утешением. А ты не нуждаешься в утешении, мой рыцарь».

Она не улыбнулась на прощание. Она была серьезной и грустной, и все равно, когда образ Ее растаял, Артур не чувствовал уже ни страха, ни тяжелой усталости. Была спокойная радость, как всегда во время молитвы, и странным образом сплетенная с радостью уверенность в том, что дальше будет хуже. Много хуже.

Скрипнуло смотровое окошко.

– Убирайтесь, – попросил юноша, не оборачиваясь.

– Похвальное смирение, сын мой. Проведи оставшееся у тебя время в молитве, и, возможно, ты обретешь царствие небесное.

151